Смерть была и внутри четырех красно-белых

шаров на биллиардном столе. И живем мы, вдыхая ее в свои легкие, словно

тончайшую пыль.

До того момента я считал смерть чем-то самостоятельным, совершенно

отделенным от жизни. Навроде того, что "когда-то смерть непременно заполучит

нас в свои когти. Однако, с другой стороны, мы никогда не попадемся смерти

раньше того дня, когда она придет за нами".

Мне это представлялось совершенно естественным и логичным утверждением. По

эту сторону - жизнь, по ту - смерть. Я на этой стороне, на той меня нет.

Однако, переступив черту, которую прочертила ночь, когда умер Кидзуки, я уже

не смог так упрощенно судить о смерти (и, соответственно, о жизни). Смерть

не была никакой противоположностью жизни. Смерть реально содержится внутри

того, что именуется "я", и этот факт, как ни трудись, нельзя

проигнорировать. Смерть, поймавшая Кидзуки как-то майской ночью, когда нам

было по семнадцать лет, одновременно поймала и меня.

В свою восемнадцатую весну я ощущал этот сгусток воздуха внутри своего тела.

Однако одновременно я старался не задумываться об этом серьезно. Смутно я

осознавал, что серьезность не обязательно означает приближение к истине.

Но сколько я ни думал, а смерть была фактом серьезным. Без конца топтался я

на месте внутри этого невыносимого противоречия. Сейчас вспоминаю это и

думаю, какое парадоксальное это было время. Когда в царстве жизни все

вращалось вокруг смерти.

Глава 3. Ночь, в которой смешались кровь и слезы

В следующую субботу Наоко позвонила мне, и в воскресенье у нас было

свидание. Можно, пожалуй, назвать это просто свиданием. Другое подходящее

слово на ум не приходит.

Как и до этого, мы ходили по улицам, попили кофе в каком-то кафе, вечером

поужинали, сказали друг другу "пока" и расстались.

Она, как и прежде, лишь изредка произносила что-то, но ее это, кажется,

нисколько не волновало, и я тоже, понимая это, не говорил ничего.