Распространяемая ею сила была крошечной, но

вызывала отклик в душе собеседника.

Пока мы ехали на такси до Сибуя, я все время наблюдал за ней и пытался

понять, что представлял из себя тот эмоциональный всплеск, который она

поднимала в моей душе. Но понять, что это было, мне так и не удалось.

Лишь спустя двенадцать или тринадцать лет я осознал, что это было. Я был на

улице Santa Fe в штате Нью-Мексико, чтобы взять интервью у какого-то

художника, и на закате дня зашел в пиццерию поблизости и смотрел на

прекрасное, словно чудо, заходящее солнце, жуя пиццу и запивая ее пивом.

Весь мир окрасился красным цветом. Все, что было доступно моему взгляду,

вплоть до моей руки, тарелки, стола, окрасилось красным цветом. Все предметы

были одинакового нежно-алого цвета, точно их окатили с головы до ног соком

каких-то экзотических фруктов.

Среди этого ошеломительного предзакатного сияния я внезапно вспомнил Хацуми.

И тогда я понял, чем на самом деле был вызванный ею тогда в моей душе

водоворот. Это была невосполнимо утраченная и неспособная никогда быть

восполненной ничем радость детства.

Я уже оставил эту горячую, чистую и невинную радость где-то далеко в прошлом

и очень долгое время прожил, даже не вспоминая о том, что она когда

существовала во мне. То, что расшевелила во мне Хацуми, было долгое время

спящей внутри меня "частью меня самого". Когда я осознал это, мне стало

грустно до слез. Она была по-настоящему, по-настоящему особенной женщиной.

Кто-нибудь обязан был спасти ее, все равно как.

Но ни я, ни Нагасава не смогли ее спасти. Хацуми - как рассказывали мне

многие люди - достигнув какого-то этапа в жизни, точно вдруг что-то осознав,

покончила с собой. Спустя два года после того, как Нагасава уехал в

Германию, она вышла замуж за другого, а спустя еще два года вскрыла себе

вены бритвой.

Человеком, сообщившим мне о ее смерти, был, конечно же, Нагасава.