Потихонечку, как мама маленького ребенка раздевает.

- Угу, - сказал я.

- И мне все это нравится, я ничего не понимаю, а потом вдруг прихожу в себя

и кричу: "Нет, Ватанабэ! Ты мне нравишься, но у меня парень есть, нельзя! Я

так не могу! Пожалуйста, перестань!" Но ты бы не переставал...

- Я бы, между прочим, перестал.

- Да знаю, это же воображение просто. Мне так нравится, - сказала она. - А

потом ты мне его показываешь. Как он у тебя стоит. Я отворачиваюсь, но

краешком глаза смотрю. И говорю: "Нет! Нельзя! Он слишком большой, слишком

твердый, он в меня не войдет!"

- Да не такой он и большой, совсем обычный.

- Да какая разница, это же воображение. И тогда у тебя лицо становится такое

грустное-грустное. А мне тебя становится жалко, и я тебя утешаю.

"Бедненький!"

- И вот этого тебе сейчас хочется?

- Ага.

- Какой кошмар! - я не удержался от улыбки.

Мы покинули кафе, опустошив по пять стаканов водки с тоником. Я хотел было

рассчитаться, но Мидори оттолкнула мою руку, вынула из бумажника хрустящую

десятитысячную купюру и все оплатила.

- Все нормально, у меня тут получка с собой, да и это ведь я тебя позвала, -

сказала она. - Конечно, если ты убежденный фашист, и тебе не хочется, чтобы

женщина тебя угощала, тогда другой разговор.

- Хочется-хочется!

- Да и дело свое ты не сделал.

- Он же твердый и большой, - сказал я.

- Ну да, - сказала она и повторила. - Он же твердый и большой.

Она спьяну споткнулась о ступеньку, и мы чуть не скатились вниз по лестнице.

Когда мы вышли из кафе, укрывавшие небо тонкой пеленой тучи разошлись,

нежные лучи предзакатного солнца освещали улицу.

Мы с Мидори некоторое время послонялись по улице.