После лекции я пошел в студенческую столовую, съел в одиночку невкусный

обед, потом сел на солнышке и стал смотреть по сторонам. Рядом со мной две

студентки вели какую-то длинную беседу. Одна бережно, как ребенка, прижимала

к груди теннисную ракетку, другая держала в руках несколько книг и пластинку

Леонарда Бернштейна (Leonard Bernstein).

Были они довольно симпатичные и разговаривали очень радостно. Со стороны

клубного здания было слышно, как кто-то отрабатывает гаммы на бас-гитаре.

Видно было, как там и сям студенты по четверо или пятеро высказывали каждый

свое мнение по поводу какого-то события или просто смеялись и кричали.

На автостоянке кучка ребят упражнялась на скейтборде, а мимо них с опаской

проходил преподаватель с кожаным портфелем под мышкой. Во внутренней части

двора студентки в летних шляпках сидели на земле, поджав под себя ноги, и

рисовали стенгазету о проникновении американского империализма в Азию. Это

была обычная картина обеденного перерыва в университете.

Но в кои-то веки наблюдая эту картину, я внезапно сделал одно открытие. Все

люди вокруг были каждый по-своему счастлив. Не знаю, правда ли они были

счастливы, или только так казалось. Однако в этот приятный день конца

сентября все люди выглядели счастливыми, и от этого я почувствовал себя еще

более одиноким, чем обычно. Мне подумалось, что один я в эту картину не

вписываюсь.

Тут мне подумалось : "А в какую картину я вообще вписывался все эти годы?"

Последняя радостная картина, которую я помнил, была картина биллиардной в

районе порта, где мы вдвоем с Кидзуки играли в биллиард. В ту ночь Кидзуки

умер, и с тех пор между мной и остальным миром возникло какое-то отчуждеие и

холод.

Я задумался, кем вообще был для меня парень по имени Кидзуки. Но ответа не

находил.

Единственное, что я чувствовал, это то, что из-за смерти Кидзуки часть моих

способностей, называемых Adore Sence, была, похоже, утрачена полностью и

навсегда.