Но это была не более чем одна часть той истины,

которой нам нельзя не знать.

Вот чему научила меня смерть Наоко. Никакие истины не могут излечить грусть

от потери любимого человека.

Никакие истины, никакая душевность, никакая сила, никакая нежность не могут

излечить эту грусть.

У нас нет другого пути, кроме как вволю отгрустить эту грусть и что-то из

нее узнать, но никакое из этих полученных знаний не окажет никакой помощи

при следующем столкновении с грустью, которого никак не ждешь.

Один-одинешенек я слушал этот ночной шум волн, внимал голосу ветра и изо дня

в день размышлял и размышлял об этом. Я опустошал по несколько бутылок

виски, жевал хлеб, пил воду из фляги и шагал и шагал этой ранней осенью по

берегу моря с рюкзаком на плечах, даже не отряхивая волосы от песка.

Как-то вечером, когда дул сильный ветер, я обливался слезами в тени

развалившейся лодки, укрывшись спальным мешком, когда ко мне подошел молодой

рыбак и предложил сигарету. Я взял ее закурил впервые за десять с лишним

месяцев. Он спросил меня, почему я плачу. Я машинально соврал, что у меня

умерла мама. Сказал, что путешествую так, не в силах совладать с горем. Он

от души посочувствовал мне. Он сходил в дом и вынес бутылку спиртного и два

стакана.

Мы вдвоем пили с ним посреди песчаного поля, обдуваемого ветром.

Рыбак сказал, что тоже лишился матери в шестнадцать лет. Он рассказал, что

его мать, не отличавшаяся здоровьем, окончательно подорвала его, работая с

раннего утра до позднего вечера, и скончалась.

Я пил, безучастно слушал его рассказ и поддакивал в нужных местах. Мне это

казалось рассказом о каком-то далеком мире. Я не мог понять, при чем тут это

все. Внезапно меня охватил жестокий гнев и желание придушить этого парня.

При чем тут твоя мать? Я потерял Наоко! Из этого мира исчезло такое

прекрасное тело! Так какого черта ты мне рассказываешь про какую-то там свою

мать?

Впрочем, злоба эта тут же исчезла.