Никакого иного смысла в этих ее действиях не было.

Я неизменно шагал, сунув руки в карманы пальто. И я, и она носили туфли на

резиновой подошве, так что шаги наши были почти не слышны. Лишь когда под

ноги попадались опавшие листья огромных платанусов, слышался сухой шелест.

Слушая эти звуки, я испытывал жалость к Наоко. Не моя рука была ей нужна, а

кого-то другого. Не мое тепло ей было нужно, а кого-то другого. Я не мог

отделаться от непонятной досады на то, что я - это я.

Чем ближе подступала зима, тем еще сильнее, чем раньше, ощущалось, какие

прозрачные у нее глаза. То была совершенно никуда не ведущая прозрачность.

Порой она без всякой причины пристально смотрела мне в глаза, точно пытаясь

в них что-то найти, и каждый раз я при этом испытывал странное ощущение

чего-то холодного, чего-то невыносимого.

Думалось, что, наверное, она пытается что-то мне сообщить. Но словами этого

она выразить не может. Вернее даже не может разобраться в этом внутри себя

самой, не то что выразить словами. И поэтому ничего не говорит. Поэтому

часто трогает свою заколку, вытирает губы платком и без причины смотрит мне

в глаза.

Хотелось при случае обнять Наоко и прижать к себе, но каждый раз я,

поколебавшись, от этой мысли отказывался. Боялся, что вдруг обижу ее этим.

Так вот мы и бродили всегда по улицам Токио, а она продолжала искать слова в

пустоте.

Ребята в общежитии подшучивали надо мной, когда Наоко звонила мне по

телефону или когда я уходил с утра по воскресеньям. По-другому, наверное, и

быть не могло, но все решили, что у меня появилась любовница.