Медленно текло время, Наоко продолжала одна

говорить.

Неестественность рассказов Наоко была в том, что она расказывала их с

каким-то напряжением, словно чего-то не договаривая. К этому относились,

конечно, вещи, касающиеся Кидзуки, но я чувствовал, что это не все, о чем

она избегает говорить.

Были какие-то вещи, о которых она не хотела говорить, но зато болтала без

конца о каких-то совершенно маловажных и незначительных обстоятельствах. Я

впервые видел, чтобы она так увлеченно о чем-то говорила, и не мешал ей

выговориться.

Однако когда на часах стало одиннадцать, я всерьез забеспокоился. Она

болтала без перерыва уже больше четырех часов. Я беспокоился о том, успею ли

на последний поезд метро, да и к закрытию дверей в общежитии. Улучив момент,

я прервал ее рассказ.

- Пойду я потихоньку. А то на метро не успею, - сказал я, глядя на часы.

Но ее уши будто и не услышали моих слов. Или услышали, но смысл до нее не

дошел. Она замолчала на секунду, но тут же продолжила свой рассказ.

Я махнул на все рукой, сел поудобней и стал опустошать вторую бутылку виски.

В такой ситуации казалось правильным позволить ей говорить, сколько хочется.

Метро, вход в общежитие - будь что будет, решил я.

Наоко, однако, продолжала говорить недолго. Когда я очнулся от каких-то

своих мыслей, она уже замолчала. Конец ее рассказа повис в воздухе, точно

оторвался. Если быть точным, ее рассказ не закончился. Он резко оборвался в

каком-то месте. Она пыталась его как-то продолжить, но от него уже ничего не

осталось. Что-то повредилось.

Мне показалось, что повредилось оно, возможно, по моей вине. Возможно, мои

слова наконец долетели до ее ушей, спустя какое-то время до нее дошел их

смысл, и источник той энергии, которая заставляла ее говорить, повредился.

Наоко пустым взглядом смотрела мне в глаза, приоткрыв рот. Она была похожа

на машину, которую во время работы отключили от сети.