Кто-то, по-видимому сестра, взял трубку, и когда я назвал свое имя, ответил:

"Сейчас". Но сколько я ни ждал, Мидори трубку не брала.

- Вы знаете, она очень обиженная и с вами разговаривать не хочет, - передала

мне ее слова ее предположительно сестра. - Вы же Мидори не позвонили ни

разу, когда переехали? Взяли, уехали, не сказав куда, и как сквозь землю

провалились? Она за это на вас обиделась очень. А она если обидится, то так

легко не отходит. Как животное какое-то.

- Я ей все объясню, вы не могли бы ее позвать?

- Она говорит, что не хочет никаких объяснений слушать.

- Извините, пожалуйста, а можно я вам сейчас все объясню, а вы Мидори

передадите?

- Ну вот еще, - почти брезгливо сказала та, кого я принимал за сестру. - Это

вы уж сами как-нибудь. Вы же мужчина? Сами за все отвечайте и сами

соображайте, как все уладить.

Делать было нечего, и я извинился и повесил трубку. Я подумал, что Мидори

сердится тоже не зря.

В действительности я даже совсем не вспоминал о Мидори, занятый переездом,

обустройством дома и зарабатыванием денег. Я почти не вспоминал даже о

Наоко, не то что о Мидори. Была у меня еще с детства такая черта. Стоило мне

увлечься каким-то делом, и я переставал замечать все остальное вокруг.

Я подумал о том, как бы я себя почувствовал, если бы, наоборот, Мидори

куда-то переехала, даже не сообщив куда, и целых три недели потом не давала

мне о себе знать.

Несомненно я бы обиделся. И обиделся бы притом довольно сильно. Ведь хоть мы

и не были любовниками, но в чем-то мы воспринимали друг друга даже ближе. Я

подумал так, и мне стало больно. Было очень горько оттого, что я зря нанес

обиду человеку, да еще столь для меня дорогому.

Вернувшись с работы домой, я сел за новый письменный стол и написал Мидори

письмо. Я откровенно написал ей о своих мыслях. Откинув оправдания и

объяснения, я извинился за бессердечность и невнимательность.