Каждый раз,

возвращаясь в Нагасаки, он спал с ней, но в последнее время что-то не

заладилось.

- Женщины, они ведь сами не замечают, как начинают понимать, - говорил он. -

Исполнится ей двадцать лет или двадцать один, и она вдруг начинает о всяких

вещах конкретно задумываться. Очень реалистично начинает мыслить. И тогда

то, что до этого ей казалось таким милым, видится теперь одной бессмыслицей.

Вот моя, как мы встречаемся, меня спрашивает, уже после секса, правда, что я

собираюсь делать, когда универ закончу.

- А что думаешь делать? - спросил я.

Он покачал головой.

- Что делать, что делать, да нету для рисовальщика никакого занятия. Если об

этом задумываться, так никто бы рисовальщиком не становился. Не так, что ли?

Закончишь ты этот институт искусств и даже на хлеб себе не заработаешь.

Говорю ей это, а она мне, возвращайся, говорит, в Нагасаки и рисование

преподавай. Она же английский преподавать собирается, кстати.

- Не особо ты ее уже любишь, я смотрю.

- Похоже на то, - согласился Ито. - Да и не хочу я никаким учителем

рисования становиться. Не хочу до конца жизни непослушных школьников учить,

которые только и могут, что галдеть, как обезьяны.

- Ну это ладно, а с ней тогда не лучше было бы расстаться? Для вас же самих,

- сказал я.

- Я тоже так думаю. Но сказать не могу, жалко мне ее. Она-то за меня замуж

думает выйти, а я ей не могу сказать, давай расстанемся, ты мне не особо

нравишься уже.

Мы пили неразбавленный "Chivas Reagal", даже не кладя в него лед, а когда

рыба, которой мы закусывали, кончилась, нарезали огурцы и зелень длинными

кусками и стали есть их, макая в соевую пасту. С хрустом жуя огурец, я вдруг

вспомнил умершего отца Мидори. потом пришла мысль о том, какой бесцветной

стала моя жизнь без Мидори, и я почувствовал себя безумно одиноко. Я и сам

не заметил, когда она успела занять столько места в моей душе.

- А у тебя девушка есть? - спросил Ито.

Я ответил, глубоко вздохнув, что есть.