Больные

оба крепко спали. Горячие лучи послеобеденного солнца ярко освещали комнату,

и сидя на стуле с круглым сиденьем, я, казалось, вот-вот начну засыпать сам.

В вазе на столе у подоконника стояли белые и желтые хризантемы, сообщая

всем, что сейчас осень. В палате витал сладковатый запах тушеной рыбы,

оставшейся нетронутой после обеда. Медсестры все так же продолжали сновать

по коридору, стуча каблуками, и о чем-то переговаривались ясными и четкими

голосами.

Иногда они заглядывали в палату, и увидев, что оба пациента крепко спят,

улыбались мне и исчезали. Я подумал, что хорошо было бы, если бы было что

почитать. Но в палате ни книг, ни журналов, ни газет не было. Лишь календарь

висел на стене.

Я вспомнил о Наоко. Вспомнил обнаженное тело Наоко, на котором не было

ничего, кроме заколки для волос. Вспомнил узкую талию и укрытые тенью

волосики в паху. Почему она разделась тогда передо мной? Был ли тогда у

Наоко приступ лунатизма? Или это была всего лишь моя фантазия?

Чем дальше удалялся я от того маленького мира с течением времени, тем

труднее мне было понять, было ли все, что произошло той ночью, плодом моего

воображения или нет. Когда я думал, что это было на самом деле, мне

казалось, что так оно и было, а когда я думал, что это было моей фантазией,

то начинало казаться, что это и была фантазия. Все вспоминалось слишком

отчетливо до самых мелких деталей, чтобы быть фантазией, но было слишком

прекрасно, чтобы произойти на самом деле. И тело Наоко, и даже тот лунный

свет.

Вдруг проснулся отец Мидори и начал кашлять, и мои воспоминания на этом

прервались. Я дал ему сплюнуть мокроту на туалетную бумагу и утер пот со лба

полотенцем.

- Воды попьете? - спросил я, и он кивнул, наклонив голову миллиметра на

четыре. Я медленно вливал понемногу ему в рот воду из маленькой бутылочки,

его сухие губы дрожали, кадык слегка шевелился.